Художник и артистический мир: игры с имиджем-2

Продолжение. Начало в предыдущем выпуске.

Чем более массовым становился успех новых кумиров в России - тем более мифологизировался образ художника. Уже к Первой мировой войне понятие богемы приобретает расширительный смысл и служит в России для обозначения художественной элиты, отражает взгляд на творческую личность как властителя дум, хотя и несет некоторый отголосок изнанки артистической жизни - тоже немаловажное слагаемое для её идолопоклонников.

Отмечу особо: усиливавшиеся в общественном мнении «соблазны артистизма» имели мало отношения собственно к произведениям искусства, художественному процессу как таковому. Стремление заглянуть за кулисы, обожествить образ своего кумира, наделить его редким сочетанием изысканных и экстравагантных качеств - все это знаменовало собой рождение как бы нового русла в развитии воображения современников, подпитывавшегося не столько самим искусством, сколько околохудожественными событиями и наблюдениями. Подобный взрыв интереса к художнику был подготовлен скрытыми и постоянно нарастающими потребностями общественной психологии, жаждой коллективной аффектации.

Как реакция - возникновение сильного обратного полюса, тенденции к эпатирующим формам поведения, «романтическому декадентству», разбивающему незыблемое иго правил. Скандальные и завораживающие мифы о жизни богемы тем самым упали на подготовленную и восприимчивую почву. Все артистические таинства, так захватившие общественное воображение, быстро переносились в саму действительность: влияли на сложение особого стиля жизни, поведения, во многом потеснивших как педантизм домашних добродетелей, так и недосягаемых великосветских манер.

Михаил Кузмин в предисловии к популярной в начале XX века книге Барбэ Д’Оревильи «Дендизм и Джордж Брэммель» писал, что поведение денди надо рассматривать «как бунт индивидуального вкуса против нивелировки и тирании моды». Ярким фигурам, взошедшим на небосклоне художественной жизни, было под силу нейтрализовать диктат усреднённо общепринятого и перефокусировать общественное восприятие на особенное. Андрей Белый вспоминает: «Возрос небывалый интерес к Оскару Уайльду, раскупили вмиг «De profundis», «Балладу Редингской тюрьмы», «Портрет Дориана Грея» и «Саломею». Интерес к личной жизни новых писателей набухал пикантными сплетнями, выдумками, россказнями, небылицами».

Экстраординарность жизненных обстоятельств Уайльда вознесла эту фигуру до притягательного мифопоэтического образа. И Хотя как всегда не было недостатка в полярных мнениях, в трактовке творчества и жизни английского писателя как «апофеоза декадентского самовыражения», как «безумия каннибальской пляски чувства, эгоизма и тщеславия», позиция большинства русских писателей и критиков при обращении к этим темам была вполне однозначной: характеризуя конфликт Уайльда с английским обществом, они неизменно принимали сторону Уайльда.

В представлениях русской публики постепенно формировался образ художника - ниспровергателя рутинного, банального. Прошедшего эволюцию от «проклятого поэта» до «верховного ясновидящего», сметающего все ходячие истины и утверждающего новые идеалы; образ художника - обладателя утонченного вкуса и изысканных аристократических манер.

Потребность сохранять обретённое реноме и поддерживать к себе интерес публики нередко делало и само бытовое поведение актеров и художников нарочито-эпатирующим. Так, С.Маковский в рассказе о Дягилеве отмечает: «Дягилев был щеголем. Он держался с франтоватой развязностью, любил порисоваться своим дендизмом… При случае и дерзил напоказ, не считаясь a la Oskar Wilde c «предрассудками добронравия» и не скрывая необычности своих вкусов и влечений назло ханжам добродетели».

Жизнь художника, бьющая в воображении публики через край, издевающаяся над запретами, исполненная остроумия, вдохновения, воспринималась как вожделенный идеал раскрепощения и праздника. Здесь сказывалась одна из устойчивых мифологем публики, лелеемая ею надежда, что точно так же, как художник изобретает достойное восхищения и подражания в искусстве, столь же необычным и искрометным он способен сделать свой быт и отдых. Известный московский театральный критик той поры В.Дорошевич утверждал: «Публика любит, чтоб её любимец на сцене имел и красивые романы в жизни. Она требует этого от актера». Этим и объясняется потребность заразиться артистическим мироощущением, надежда на него как залог возвышения в собственной жизни.

По мере расширения своего влияния слава писателя, художника, музыканта в России заметно оттесняет славу старинных аристократических родов. Так, к примеру, ощущение собственной призванности, уникальности дарования сообщало чувство большого достоинства поведению Михаила Врубеля. Художник отдавал себе в этом отчет и при случае даже обыденному поведению стремился придать своеобразный творческий акт. Вот одна из зарисовок, сделанная его другом, художником К.Коровиным. «К вечеру мы - я, Серов и Врубель - поехали обедать в «Эрмитаж». Врубель долго одевался, повязав галстук, причесывался, надушил платок, надел фрак и тщательно оправил рукава рубашки. В «Эрмитаже», заказывая обед, он говорил с метрдотелем почему-то по-немецки. - Зачем это ты, Миша, спрашиваю, по-немецки с ним говоришь? Он же знает русский язык. - Он знает, но ему приятно говорить на родном языке, - сказал просто Врубель. ….Врубель ел красиво. В какой-то особенной форме был этот изящный, гладко причесанный, нарядный человек». Как известно, Врубель владел семью иностранными языками.

Ореол значительности русского художника начала XX века в сочетании с изысканным жизнетворчеством усиливал побуждения публики к подражанию его личности. Характерная для артистической среды манера держаться, шутить, одеваться - все переносилось в обыденную жизнь, воспринималось детонатором взрывов, экспансий, горячащих кровь, пробуждающих безмерные страсти.

В какие бы культурно-исторические проявления не облекалась эта общественная потребность видеть в художнике модель полулегендарного существования, следует признать, что эта тяга, возникнув в XIX веке, в XX и XXI столетиях не только не нисходит, но даже усиливается. В подобных формах «артистического жизнетворчества» сегодня продолжают соседствовать как вполне «легальные» стилистические приёмы, так и экстремальные, остро эпатажные способы. Очевидно, что последние призваны восполнить недостаток энергетики самих произведений новейших художников, призваны концентрировать внимание не столько на продуктах творчества, сколько на скандальности сочиненных «перформансов». Играя по «рыночным правилам», авторы ряда московских художественных выставок середины 90-х годов решаются на радикальные поступки. Так, по сценарию одного из первормансов художник забирается на вышку плавательного бассейна для того, чтобы начать мастурбировать на глазах у зрителей. Оригинальность другой акции обеспечивает участие в ней видеоролика, на котором художница запечатлевает процесс бритья своего лобка и т.д. Перформансы такого типа приобретают вид клоунады с декадансным привкусом исступленного эксгибиционизма…

Если устраниться от подобного рода крайних форм самовыражения, то стремление дополнить свой образ в искусстве «внехудожественным имиджем» можно рассматривать как явление в творческой среде укоренившееся и повсеместное. Андрей Вознесенский заразительно рассказывал, как однажды зимой на чердаке своей переделкинской дачи, раздевшись и закутавшись в полушубок, он караулил иностранных журналистов, чтобы при их появлении броситься обнаженным в снег(!) Игровой характер такого жеста, очевидно, должен был подтвердить в глазах западного обывателя репутацию русского писателя как богатыря, (из жаркой баньки - в снег!), в котором переплавлены бесстрашная удаль и творческая одержимость…

Подводя итог этой теме, коснусь небольшого другого эпизода. На телевидении проходила встреча с Элиной Быстрицкой. В конце беседы присутствующих зрителей попросили, обобщая своё впечатление, назвать такое личностное качество, какое по их мнению, актриса ценит выше всего. Последовали обычные ответы: «доброта», «красота», «справедливость», «женственность» и и.д. Всё перечисленное было отвергнуто. В итоге же приз от самой актрисы получил юноша, высказавший предположение, что центральный лейтмотивом в личности Э.Быстрицкой является возделываемая ею «таинственность и загадочность». В самом деле, как подтверждает история, именно многозначность, «неопределимость», чувственно-смысловое мерцание создают вокруг художника особую притягательную ауру, неразгаданную харизму звезды. К магии столь непостижимого образа художника любая эпоха обращает свои фантазии и желания.

Олег Александрович Кривцун, доктор философских наук, профессор Литературного института им.А.М.Горького.