История любви

     Город Ипсвич, штат Массачусетс, находится в сорока минутах езды или около того от нашего моста через реку — зависит от погоды и скорости. Мне несколько раз удавалось уложиться в двадцать девять. Один почтенный банкир из Бостона утверждает, что проехал еще быстрее, однако когда речь заходит о том, что кто-то преодолел расстояние от университета до имения Барреттов меньше, чем за тридцать минут, становится трудно отделить факты от фантазий. Ведь и на шоссе № 1 есть светофоры. Лично я считаю двадцать девять минут абсолютным пределом. - Ты несешься как маньяк, — сказала Дженни.
- Это Бостон, — ответил я. — Здесь все маньяки. — В этот момент мы остановились у светофора.
- Мы разобьемся еще до того, как нас прикончат твои родители.
- Мои родители, Дженни, прекрасные люди.
Зажегся зеленый свет, и меньше чем через десять секунд мы снова ехали со скоростью шестьдесят миль в час.
- Даже Сукин Сын?
- Кто?
- Оливер Баррет Третий.
- Он славный малый. Тебе сразу понравится.
- Откуда ты знаешь?
- Он всем нравится, — ответил я.
- А почему же тебе не нравится?
- Потому что всем нравится. Зачем я вообще повез ее к нам? Что, мне нужно было его благословение? Но, во-первых, Дженни сама захотела ("так полагается, Оливер"), а во-вторых, по той простой причине, что Оливер номер три был моим банкиром в прямом смысле этого слова: он платил за мое обучение. Значит, должен быть воскресный обед. Так полагается.
Наконец я свернул на Гротон-стрит, по которой гонял с тринадцати лет, не притормаживая на поворотах.
- Тут же нет домов, — сказала Дженни, глядя по сторонам. — Одни деревья.
- Дома за деревьями.
Когда едешь по Гротон-стрит, надо глядеть в оба, иначе проскочишь свой поворот. Так и случилось в тот день. Проехав лишних триста метров, я резко затормозил.
- Где мы? — спросила Дженни.
- Проехал, — пробурчал я, добавив несколько нецензурных слов.
Разве не символично, что я триста метров ехал задом, чтобы попасть домой? Так или иначе, оказавшись на земле Барреттов, я сбавил скорость. От Гротон-стрит до фамильного особняка Довер-хаус почти километр. По дороге к нему проезжаешь другие здания. Наверное, впечатляет, когда едешь первый раз.
- Во, черт! — ахнула Дженни.
- В чем дело, Дженни?
- Стой, Оливер! Останови машину. Я не шучу.
Я остановился. Дженни сидела, вцепившись руками в сиденье.
- Слушай, я же не представляла, что тут все такое.
- Какое такое?
- Такое... такое богатство. Держу пари, у вас и крепостные есть, или даже рабы.
Я хотел прикоснуться к ней, но почувствовал, что у меня влажные ладони (обычно так не бывает), и решил успокоить ее словами.
- Успокойся, Дженни. Все будет в порядке.
- Вполне возможно, только мне вдруг захотелось, чтобы меня звали не Дженни Кавиллери, а что-нибудь вроде Абигейл Адамc, и чтобы я была белокожей протестанткой англо-саксонских кровей.
Остаток пути мы проехали молча, и выйдя из машины, направились к парадному входу. Я позвонил. Пока мы ждали, когда нам откроют, Дженни снова ударилась в панику.
- Давай убежим!
- Нет. Останемся и будем сражаться, — твердо сказал я, подозревая, что она не шутит.
Открыла нам Флоренс, старая и преданная служанка семейства Барреттов.
- А, мастер Оливер, — приветствовала она меня.
Господи, до чего я ненавижу, когда меня так называют, унизительно подчеркивая неравенство между мной и отцом.
Флоренс сообщила, что родители ждут нас в библиотеке. Дженни была явно смущена развешанными по стенам фамильными портретами. И потому, что некоторые из них принадлежали кисти Джона Сингера Сарджента (в частности, Оливер Баррет II, которого изредка выставляли в Бостонском музее), но и потому еще, что вдруг осознала: не все мои предки носили имя Барретт. Представительницы женской линии рода Барреттов, обретшие достойных супругов, произвели на свет таких людей, как Барретт Уинтроп, Ричард Барретт Сьюэлл и, наконец, ЭбботЛоуренс Лаймен, который сумел прожить жизнь и стать химиком и Нобелевским лауреатом, не имея в своем имени ни малейшего намека на принадлежность к клану Барреттов.
- Боже всемилостивый, — бормотала Дженни. — Здесь висят названия половины гарвардских зданий.
- Это все ерунда, — сказал я.
- Я не знала, что ты состоишь в родстве даже со Сьюэллской лодочной станцией.
- Да уж, камней и бревен в моем роду вдоволь.
В конце длинной портретной галереи, перед самым поворотом к библиотеке, стоит большая стеклянная витрина. В ней хранятся трофеи. Спортивные трофеи.
- Они великолепны, — воскликнула Дженни. — Никогда не видела, чтоб эти штуки были так похожи на настоящее золото и серебро.
- Это и есть золото и серебро.
- Вот здорово! Это твои?
- Нет. Его.
Известно, что Оливер Баррет III не завоевал олимпийской медали в Амстердаме. Однако он добился внушительных побед в гребном спорте на других соревнованиях. На нескольких. На многих. Хорошо начищенные доказательства его успехов находились перед ошеломленным взором Дженни.
- Да, за боулинг таких не дают. Потом она бросила кость и мне.
- А у тебя есть призы?
- Есть.
- Тут, под стеклом?
- Нет. У себя в комнате. Под кроватью.
Она одарила меня своим взглядом и прошептала:
- Потом покажешь, ладно? Не успел я ответить или хотя бы оценить истинные мотивы ее предложения осмотреть мою кровать, как нас прервали.
- А, вот и вы.
Сукин Сын. Это был он.
- Здравствуйте, сэр, — ответил я.
- Это Дженнифер...
- А, привет, привет.
Я еще не успел ее представить, а он уже жал ей руку. Я заметил, что сегодня он не в банкирской униформе. Совсем нет. Оливер Барретт Третий вырядился в элегантный кашемировый блейзер. А на лице, обыкновенно похожем на каменную маску, играла коварная улыбка.
- Входите, прошу вас, и познакомьтесь с миссис Барретт.
Дженни ожидало еще редкостное удовольствие — встреча с Эдисон Форбс Барретт, школьная кличка Пьянчужка. (Иногда я спрашивал себя, какую роль могло бы сыграть в ее жизни полученное в пансионе прозвище, не стань она с годами серьезной благодетельной дамой, попечительницей музея). Колледжа "Пьянчужка" Форбс так и не окончила, бросив его на втором курсе с полного благословения родителей, чтобы выйти замуж за Оливера Барретта III...
- Моя жена Эдисон, а это — Дженнифер э-э...
Он уже узурпировал право представлять Дженни.
- Калливери, — закончил я, пользуясь тем, что он не знал ее фамилии.
- Кавиллери,— вежливо поправила Дженни. Я переврал ее фамилию — в первый и единственный раз в жизни.
- Как в опере "Cavalleria Rusticana"? —спросила моя мать, желая, видимо, показать, что, несмотря на незаконченное высшее образование, женщина она культурная.
- Правильно, — улыбнулась Дженни. — Но мы не родственники.
- А-а...— сказала моя мать.
- А-а...— сказал мой отец.
Мне оставалось добавить свое "а-а" и гадать, дошел ли юмор Дженни до моих родителей.
Мать и Дженни пожали друг другу руки, и, после обычного обмена банальностями, дальше которого у нас в доме дело не шло, мы сели. Все молчали. Я пытался понять, что происходит. Мать, конечно, оценивает Дженни и ее костюм (на этот раз без всякой богемнос -ти), ее манеру держаться, ее произношение. Надо признать, крэнстонский говор оставался у Дженни всегда.
Дженни, наверное, тоже оценивала мою мать. Мне говорили, девушки часто так делают, желая лучше узнать человека, за которого они собираются замуж. Не исключено, что она оценивала и Оливера III. Заметила ли она, что он выше меня ростом? Понравился ли ей его кашемировый пиджак?
Оливер III, как всегда, сосредоточил огонь на мне.
- Как дела, сын? (Он был бесподобный собеседник.)
- Прекрасно, сэр, прекрасно. Как бы желая поддержать равновесие, мать обратилась к Дженни:
- Вы хорошо доехали?
- Да, — ответила Дженни. — Хорошо и быстро.
- Оливер всегда водит очень быстро, — вставил отец.
- Не быстрее тебя, — парировал я. Ну, что он на это скажет?
- Да, пожалуй, что так. Спорим, что нет, жопа. Мать, которая всегда на его стороне, перевела разговор на более общую тему - то ли на музыку, то ли на живопись - я не очень внимательно слушал. Потом у меня в руках оказалась чашка чаю.
- Спасибо, — сказал я и добавил:- Мы скоро поедем.
- Как это? — не поняла Дженни. Они, кажется, обсуждали Пуччини или еще кого-то в этом роде и потому сочли мое замечание несколько неожиданным. Мать посмотрела на меня (редкое событие):
- Но вы же приехали на обед?
- Ну, мы не сможем, — сказал я.
- Да, конечно, — почти одновременно сказала Дженни.
- Мне надо вернуться, — серьезно сказал я Дженни.
Дженни посмотрела на меня с немым вопросом: "О чем ты говоришь?".
- Вы остаетесь обедать, это приказ. Фальшивая улыбка на лице отца ничуть не смягчила командирского тона. Но я этого не потерплю даже от олимпийского финалиста.
- Мы не сможем, сэр, — повторил я.
- Но мы должны, Оливер, — сказала Дженни.
- Почему? — спросил я.
- Потому что я хочу есть, — ответила она.

      ***

      Мы сидели за столом, покорные воле Оливера III. Он склонил голову. Мать и Дженни последовали его примеру. Я тоже чуть-чуть опустил голову.
- Благослови пищу нашу и нас во служение Тебе и наставь нас всегда помнить о нуждах и желаниях иных слуг Твоих. Об этом молимся во имя Сына Твоего Иисуса Христа. Аминь.
     Господи помилуй, я чуть сквозь землю не провалился. Неужели хоть на сей раз нельзя было обойтись без набожности? Что подумает Дженни? Как-буд-то в Средние века вернулись, честное слово!
- Аминь! — сказала мать (и Дженни тоже, очень тихо).
     Мы ели не в полном молчании лишь благодаря замечательной способности моей матери вести светскую беседу.
- Так ваш род из Крэнстона, Дженни?
- По большей части. Мать была из Фолл-Ривера.
- У Барреттов есть заводы в Фолл-Ривере, — заметил Оливер III.
- Где они эксплуатировали целые поколения бедняков, — добавил Оливер IV.
- В девятнадцатом веке, — добавил Оливер III.
Мать улыбнулась, явно довольная, что этот раунд выиграл ее Оливер. Но не тут-то было.
- А как насчет планов автоматизировать эти самые заводы? — нанес я ответный удар.
Последовала короткая пауза. Я ждал резкого возражения.
- А как насчет кофе? — произнесла Элисон Форбс Барретт по кличке "Пьянчужка".

      ***

      Мы перешли в библиотеку, где должен был состояться последний раунд. У нас с Дженни завтра занятия, отцу идти в банк и тому подобные учреждения, у матери наверняка запланировано какое-нибудь блестящее мероприятие.
- С сахаром, Оливер? — спросила она.
- Оливер всегда пьет кофе с сахаром, дорогая, — сказал отец.
- Но не сегодня, спасибо, — ответил я. — Без молока и без сахара, мама.
Ну вот, у каждого своя чашка, все уютно устроились, а сказать друг другу абсолютно нечего. И тут я придумал тему для разговора.
- Скажи, Дженнифер, что ты думаешь о Корпусе мира? — поинтересовался я. Она нахмурилась и отказалась мне подыгрывать.
- Так ты еще не сказал им, Оливер? - воскликнула мать, обращаясь к отцу. - Сейчас не время, дорогая, — сказал Оливер III с фальшивым смирением, которое так и просило: "Спросите меня, спросите!". Ну я и спросил.
- О чем речь, отец?
- Да ничего особенного, сын.
- Не понимаю, как ты можешь так говорить, — сказала мать (я же предупреждал, она всегда на его стороне) и, повернувшись ко мне, сообщила потрясающую новость:
- Твой отец будет директором Корпуса мира!
- О! — сказал я.
Дженни тоже сказала "О!', но другим, более радостным тоном.
Отец притворился смущенным, а мать, кажется, ждала, что я ему поклонюсь или еще что-нибудь в этом роде. Но его же не государственным секретарем назначили, в конце концов?!
- Поздравляю вас, мистер Барретт! — взяла на себя инициативу Дженни.
- Да, поздравляю, сэр, — сказал я. Матери так хотелось об этом поговорить.
- Я думаю, это будет замечательный опыт в области образования, — произнесла она.
- Да, конечно, — согласилась Дженни.
- Да, — сказал я без особого убеждения. — А ты не передашь мне сахар, мама?
- Дженни, его же не государственным секретарем назначили, в конце концов.
- И все-таки, Оливер, у тебя могло бы быть побольше энтузиазма.
- Я же его поздравил.
- Очень великодушно с твоей стороны!
- Черт возьми, а ты чего ждала?
- Господи, меня просто тошнит от всего этого.
- Меня тоже, — ответил я. Мы долго ехали, не говоря ни слова. Но что-то тут было не то.
- От чего это "от всего" тебя тошнит?
- От того, как ты отвратительно обращаешься со своим отцом.
- А как насчет того, что он со мной отвратительно обращается?
И тут началось! Всей своей мощью Дженни набросилась на меня в защиту родительской любви. Все эти итальянскосредиземноморские взгляды. И что у меня нет к нему ни капли уважения.
- Ты все время ему хамишь и хамишь, все время!
- Он мне тоже, Дженни. Или ты не заметила?
- Я уверена, ты ни перед чем не остановишься, только бы достать старика.
- Достать Оливера Барретта Третьего невозможно...
И после короткой паузы добавила:
- Разве только женившись на Дженнифер Кавиллери...
У меня хватило выдержки свернуть на стоянку какого-то рыбного ресторана у дороги. Выключив двигатель, я в бешенстве повернулся к Дженни.
- Ты действительно так думаешь?
- Отчасти, наверное, да, — сказала она очень тихо.
- Дженни, ты не веришь, что я люблю тебя?! — крикнул я.
- Верю, — ответила она по-прежнему тихо. — Но каким-то сумасшедшим образом ты любишь и мое низкое общественное положение.
Я ничего не мог придумать, что сказать, кроме "нет". Я повторил это несколько раз с различными интонациями. Ну, то есть я так расстроился, что даже задумался, нет ли доли правды в ее отвратительном предположении?
На нее тоже жалко было смотреть.
- Я не могу судить, Оливер. Но думаю, что отчасти это так. Я ведь тоже люблю не только тебя самого. Но и твое имя. Твой порядковый номер.
Она отвернулась, и я подумал: уж не собирается ли она заплакать? Но она не заплакала, а завершила свою мысль:
- Ведь все это тоже часть тебя. Я посидел, глядя на неоновую надпись "Устрицы и мидии". Больше всего я любил в Дженни ее умение заглянуть внутрь меня, понять вещи, которые самому мне не было нужды облекать в слова. Вот как сейчас. Но хватит ли у меня духу посмотреть правде в глаза и признать, что я не совершенен? Ведь она-то увидела и мое несовершенство, и свое. Господи, каким недостойным я себя чувствовал!
Я не знал, что сказать.
- Хочешь устриц или мидий, Дженни?
- А хочешь в зубы, подготовишка?
- Хочу, — сказал я.
Она сжала кулак и размахнулась, а потом легонько прижала его к моей щеке. Я поцеловал его и потянулся к ней, но она уперлась рукой мне в грудь и рявкнула, как сущий бандит:
- Веди машину, подготовишка! Живо за руль! Жми! Так я и сделал.

      ***

      Главный пункт беспокойства моего отца касался того, что он считал излишней торопливостью. Спешкой. Нетерпением. Я забыл его точные слова, но помню смысл проповеди, которую он мне прочел за обедом в Гарвард-Клубе — речь главным образом шла о том, что я спешу. Я вежливо напомнил ему, что я уже взрослый человек и что ему не следует исправлять мое поведение или даже комментировать его. Однако заявил, что даже мировым лидерам нужна время от времени конструктивная критика. Я счел это не слишком тонким намеком на его участие в первом правительстве Рузвельта. Но я не собирался давать ему повод для воспоминаний о Ф. Д. Рузвельте и о его роли в реформировании Банка США. Поэтому я промолчал.
     Как я уже сказал, мы обедали в бостонском Гарвард-Клубе, и я, по его словам, ел слишком быстро. А это значит, что вокруг были сплошь его люди. Его однокашники, его клиенты, его обожатели и т. д. Все подстроено, сомнений тут не было. Если прислушаться, можно было разобрать, как они бормочут: "Вот идет Оливер Барретт!", или: 'Это Барретт, знаменитый атлет".
Между нами происходил очередной раунд псевдоразговора. Только на сей раз у нас и темы не было.
- Отец, ты ни слова не сказал о Дженнифер.
- А что тут говорить? Ты ведь поставил нас перед свершившимся фактом, разве нет?
- И все же, что ты о ней думаешь?
- Я думаю, Дженнифер замечательная девушка. И с ее происхождением пробиться в Рэдклифф...
Вся эта чушь собачья про общество равных возможностей, про Америку в роли плавильного котла — он просто хочет уйти от ответа.
- Говори по делу, отец.
- Если по делу, то юная леди здесь ни при чем. Все дело в тебе.
- Почему?
- Это твой бунт. Ведь ты просто бунтуешь, сын.
- Не понимаю, почему бунтом считают женитьбу на красивой и умной студентке Рэдклиффского университета? Не понимаю. Она ведь не какая-нибудь сумасшедшая хиппи...
- Она много чего не... Ага, начинается.
- Отец, что тебя больше раздражает, — что она католичка или что бедная?
Он ответил почти шепотом, слегка подавшись ко мне:
- Что тебя больше привлекает? Я хотел встать и уйти. Я ему так и сказал.
- Останься и говори, как мужчина. А не как кто? Как мальчишка? Как барышня? Как мышонок? Так или иначе, я остался.
Сукин Сын испытал неимоверное удовольствие, что я не встал из-за стола. Было видно, что он расценил это как еще одну свою победу надо мной.
- Я только прошу тебя немного подождать.
- Что значит немного?
- Закончи юридическую школу. Если у вас настоящее чувство, оно выдержит это испытание временем.
- Чувство настоящее, но какого дьявола я должен подвергать его навязанным кем-то испытаниям?
Мой намек был, по-моему, ясен. Я не собирался ему уступать. Ему и его произволу. Его стремлению подавлять меня, контролировать мою жизнь.
- Оливер, — начал он новый раунд. — Ты еще не достиг совершенно...
- Совершенно чего? — черт побери, я терял выдержку.
- Тебе нет двадцати одного года. По закону ты еще не взрослый.
- Насрать мне на твое по закону! Сидящие по соседству посетители, наверное, услышали эти слова. Чтобы сбалансировать мой выкрик, Оливер III ответил мне зловещим шепотом:
- Если женишься на ней сейчас, на меня больше не расчитывай! Эта глупость тебе дорого обойдется!
- Отец, да кто на тебя рассчитывает?! Я ушел из его жизни, чтобы начать свою.

      Оставалась проблема визита в Крэнстон, штат Род-Айленд, который лежит чуть дальше на юг от Бостона, чем Ип-свич — на север. После неудачной попытки представить Дженнифер моим родителям я не был уверен в удачном знакомстве с ее отцом. Ведь меня ждет итальянско-средиземноморский синдром любвеобилия, осложненный тем, что Дженни — единственная дочь, выросла без матери и, значит, ненормально близка с отцом. Следовательно, мне предстояло столкнуться с целым букетом эмоций, которые описываются в книгах по психологии.
Плюс я теперь без средств к существованию.
Представьте себе на секундочку Оливеро Барретто, славного итальянского парня, живущего в Крэнстоне на соседней улице. Он является к мистеру Кавиллери, главному городскому кулинару, живущему на одну зарплату, и говорит: "Я хочу жениться на вашей единственной дочери Дженнифер". О чем первым делом спросит отец невесты? (Разумеется, не о том, любит ли этот Барретто Дженни его дочь, ибо, зная Дженни, нельзя ее не любить, это очевидная истина.) Нет, мистер Кавиллери спросит примерно так: "Послушай, Барретто, а на что ты собираешься содержать жену?".
А теперь представим себе реакцию доброго мистера Кавиллери, когда Барретто сообщит ему, что все будет наоборот, по крайней мере, в ближайшие три года: его дочь будет содержать его зятя. Не укажет ли добрый мистер Кавиллери на дверь Барретто, а то и накостыляет ему, если этот Барретто размером не с меня? Жопой клянусь, так и сделает.
Говорю все это для того, чтобы объяснить, почему послушно соблюдал все предписанные дорожными знаками ограничения скорости, когда воскресным майским днем мы с Дженни ехали на юг по шоссе №95. Дженни, которая уже привыкла наслаждаться моей скоростной ездой, даже стала бурчать, когда я ехал со скоростью сорок миль в час там, где стоял знак "не более 45". Я ответил, что машина плохо отлажена, но она ничуть не поверила.

      ***

- Расскажи еще раз, Дженни. Терпение не принадлежало к числу добродетелей Дженни, и она отказалась подкрепить мою уверенность в себе, вновь повторив ответы на все мои глупые вопросы.
- Ну пожалуйста, Дженни. Последний раз.
- Я позвонила ему. Сказала. Он ответил: о'кей. По-английски, потому что, как я тебе уже говорила, хоть ты, похоже, ничему не хочешь верить, он не знает ни единого итальянского слова, кроме нескольких ругательств.
Но что значит это "о'кей"?
- Ты хочешь сказать, что Гарвардская юридическая школа зачислила в студенты человека, который не понимает значения слова "о'кей"?
- Это не юридический термин, Дженни.
Она коснулась моей руки. Этот жест я, слава богу, понял, но мне все равно были нужны разъяснения. Я хотел знать, что меня ждет.
- "О' кей" может также означать: "Ладно, готов мучиться".
Жалость снизошла в ее сердце, и она в энный раз повторила мне во всех подробностях свой разговор с отцом. Он обрадовался. Действительно обрадовался. Он, разумеется, и не рассчитывал, отправляя ее в Рэдклифф, что она вернется, чтобы обвенчаться с соседским парнем (который, кстати, сделал ей предложение перед ее отъездом). Сперва он не поверил, что ее нареченного зовут Оливер Барретт IV. Когда Дженни сказала ему это, он велел ей не нарушать одиннадцатую заповедь.
- Это какую же?
- Не вешай лапшу на уши отцу своему.
- А-а.
- И это все, Оливер. Честно.
- Он знает, что я беден?
- Да.
- И это его не волнует?
- По крайней мере, у вас есть что-то общее.
- Но он был бы счастливее, если бы у меня имелись денежки?
- А ты разве не был бы счастливее? Я заткнулся до конца поездки.

      ***

      Улица, на которой жила Дженни, называлась проспект Гамильтона и представляла собой длинную вереницу деревянных домиков, перед которыми играла детвора, и несколько чахлых деревьев. Увидев эту картину, я почувствовал себя, как в другой стране. Начать с того, что кругом было столько людей! Кроме играющих детей, на верандах сидели целые семьи, которые в этот воскресный день, судя по всему, не нашли занятия интересней, чем смотреть, как я паркую машину.
     Дженни выпрыгнула из машины первой. В Крэнстоне ее рефлексы стали быстрые, как у маленького проворного кузнечика. Когда зрители на верандах увидели, кто у меня был пассажиром, раздался дружный хор приветствий. Великая Кавиллери! Услыхав эти радостные крики, я почувствовал, что почти стыжусь вылезти из машины. Ведь я при всем желании не мог сойти за гипотетического Оливеро Барретто.
- Привет, Дженни, — зычно крикнула какая-то матрона.
- Здравствуйте, миссис Каподипу-ло, — прокричала в ответ Дженни. Я выбрался из машины, сразу почувствовав на себе множество взглядов.
- Эй, а кто этот парень? — крикнула миссис Каподипуло.
У них тут без церемоний, верно?
- Никто, — откликнулась Дженни, что чудесным образом прибавило мне уверенности в себе.
- Может, и так, — прокричала миссис Каподипуло в мою сторону. — Зато девушка унего что надо!
- Он знает, — ответила Дженни. Затем она повернулась, чтобы доставить удовольствие другой стороне улицы.
- Он это знает, — повторила она для другой группы болельщиков. Потом взяла меня за руку (я был чужаком в этом раю) и повела вверх по ступеням дома 189А на проспекте Гамильтона. Это был неловкий момент. Я просто стоял там, а Дженнифер сказала:
- Это мой отец.
И крепыш Фил Кавиллери, лет сорока с большим хвостиком, рост примерно 175, вес 75, протянул мне руку.
Я ощутил его крепкое пожатие.
- Рад с вами познакомиться, сэр.
- Фил, — поправил он. — Просто Фил.
- Фил, сэр, — сказали, продолжая трясти его руку.
Еще был момент испуга. Потому что когда он выпустил мою руку, мистер Кавиллери повернулся к дочери и заорал: 'Дженнифер!"
Секунду ничего не происходило. А потом оба бросились обниматься. Крепко. Очень крепко. Раскачиваясь из стороны в сторону. В качестве комментария к этой сцене мистер Кавиллери повторял (теперь едва слышно) только одно слово: "Дженнифер, Дженнифер!". И единственное, что могла ответить на это его умудренная университетским образованием дочь, было: "Фил, Фил!".
Я точно был здесь лишним.

      ***

      Выручил меня в тот день один навык моего изысканного воспитания. Мне всегда внушали, что разговаривать с набитым ртом неприлично. А поскольку Фил и Дженни точно сговорились постоянно наполнять рот едой, говорить мне почти не приходилось. Я съел рекордное количество итальянских пирожных. Позже я порассуждал о том, какие из них понравились мне больше и почему (я отведал по два каждого сорта, чтобы не обидеть хозяина), чем вызвал восторг обоих Кавиллери.
- Он о'кей, — сообщил Фил своей дочери.
Что бы это могло значить?
Нет, мне уже не нужно было объяснять, что такое "о'кей". Я лишь хотел знать, которым из своих немногочисленных и весьма осторожных действий я заслужил эту благословенную оценку.
Похвалил его любимое пирожное? Достаточно крепко пожал ему руку? Еще чем-нибудь?
- Я же говорила, Фил, он о'кей, — сказала его дочь.
- Ну да, о'кей, — отвечал ее отец. — Но надо же мне было самому поглядеть. Теперь убедился. Оливер!
Это он обращался ко мне.
- Да, сэр?
- Фил.
- Да, Фил, сэр?
- Ты о'кей.
- Спасибо, сэр. Я вам очень благодарен. Правда. Вы ведь знаете, как я отношусь к вашей дочери, сэр. И к вам, сэр.
- Оливер! — перебила меня Дженни. — Перестань, черт возьми, отвечать как какой-то придурок-подготовишка.
- Дженнифер! — перебил ее мистер Кавиллери. — Прекрати ругаться. Этот сукин сын ведь наш гость.

      * * *

      За обедом (пирожные оказались только закуской) Фил попытался завести со мной серьезный разговор. И знаете, о чем? У него была идиотская идея, что он сможет наладить дипломатические отношения между Оливером III и Оливером IV.
- Дай-ка мне только поговорить с ним по телефону, как отцу с отцом.
- Не стоит, Фил. Чего зря время тратить?!
- Но не могу же я сидеть и смотреть, как отец от своего ребенка отказывается! Нет, я так не могу.
- Я тоже от него отказываюсь, Фил.
- Чтобы я этого больше никогда не слышал! — заявил он, не на шутку рассердившись. — Отцовскую любовь надо ценить и уважать. Это большая редкость.
- Особенно в нашей семье, — заметил я.
Дженни сновала между кухней и столовой и почти не принимала участия в разговоре.
- Давай, набирай его номер, — настаивал Фил, — и я мигом все улажу.
- Нет, Фил. Мы с ним отключили связь.
- Брось, Оливер. Увидишь, он оттает. Раз я говорю оттает, значит оттает, поверь. Когда придет время ехать в церковь...
Дженни, которая расставляла тарелки для десерта, говорит ему:
- Фил!
- Да, Дженни?
- Насчет церкви...
- Ну, чего?
- Ну, мы это не хотим, Фил.
- Как? — не понял мистер Кавиллери и тут же, поспешно сделав неправильный вывод, с извиняющимся видом повернулся ко мне.
- Я, это, не имел в виду, что обязательно католическая церковь, Оливер. То есть Дженнифер, конечно, сказала тебе, что мы католики. Но я имел в виду вашу церковь, Оливер. Клянусь, господь благословит такой союз в любой церкви. Я посмотрел на Дженни, которая, похоже, так и не обсудила эту важную тему в телефонном разговоре с отцом.
- Оливер, — объяснила она. — И так слишком много ему для одного раза.
- О чем это вы? — спросил любезный мистер Кавиллери. — Давайте уж все вываливайте на меня. Все, что у вас на уме.
Почему-то именно в этот момент взгляд мой упал на фарфоровую статуэтку Девы Марии, стоявшую на полочке в столовой семьи Кавиллери.
- Это насчет божьего благословения, Фил, — промямлила Дженни, отводя взгляд от отца.
- Да, Дженни. И что? — спросил он, страшась самого худшего.
- Ну, мы к этому негативно относимся, Фил, — сказала она и посмотрела на меня, ища поддержки. Я подбодрил ее взглядом.
- К Богу? К любому Богу? Дженни кивнула.
- Можно, я объясню, Фил? — спросил я.
- Да, пожалуйста.
- Мы с Дженни не верим в бога, Фил. И лицемерить не хотим.
Думаю, он стерпел такие слова только потому, что это сказал я. Ее он мог бы и треснуть. Дженни точно могла бы оплеуху заработать. Но теперь он был третьим лишним, чужаком. Он не мог смотреть ни на нее, ни на меня.
- Ну что ж, прекрасно, — сказал он после долгого молчания. — Может, мне хоть сообщат, кто совершит обряд?
- Мы сами, — ответил я. Он посмотрел на дочь за подтверждением. Дженни кивнула — все верно.
Он снова надолго замолк, потом еще раз повторил "прекрасно" и спросил, считаю ли я, как будущий юрист, что такой брак будет — как это называется? — действительным?
- Дженни объяснила, что на нашем обряде будет университетский капеллан-унитарий ("А, капеллан...' — пробормотал Фил), пока жених и невеста обмениваются обращениями.
- Невеста тоже будет говорить? — спросил он, точно именно это могло дать ему умиротворение.
- Фил! — воскликнула Дженни. — Ты можешь представить себе такую ситуацию, в которой я могла бы промолчать?
- Нет, детка, — ответил он, изобразив подобие улыбки. — Тебе всегда надо что-нибудь сказать.
На обратном пути в Кембридж я спросил Дженни, как, по ее мнению, прошла встреча.
- О'кей, — ответила она.

      Мистер Уильям Ф. Томпсон, заместитель декана Гарвардской юридической школы, не поверил своим ушам.
- Я не ослышался, мистер Барретт?
- Нет, сэр.
Сказать это в первый раз было нелегко. Повторить — не легче.
- На следующий год мне понадобится стипендия, сэр.
- В самом деле?
- Поэтому я и пришел к вам, сэр. Вы ведь заведуете финансовой помощью, не так ли?
- Да, но это весьма странно. Ваш отец...
- Он больше в этом не участвует.
- Простите? — мистер Томпсон снял очки и стал протирать их кончиком галстука. - Между нами возникли некоторые разногласия.
Мистер Томпсон снова надел очки и посмотрел на меня тем ничего не выражающим взглядом, овладеть которым под силу лишь деканам.
- Это весьма прискорбно, мистер Барретт, — заметил он. Для кого, хотел я спросить. Этот тип начинал меня доставать.
- Да, сэр, — подтвердил я. — Весьма прискорбно. Поэтому я и обратился к вам, сэр. Через месяц я женюсь. Мы оба будем работать в летние каникулы. Потом Дженни, это моя жена, устроится учительницей в частную школу. На жизнь этого хватит, но не на оплату обучения. У вас ведь высокая плата, сэр.
- М-м, да, — проговорил он. И все. Он что, не врубился? За каким чертом, он думает, я к нему пришел?
- Мистер Томпсон, мне нужна стипендия, — заявил я ему открытым текстом уже третий раз подряд. — В банке у меня пусто, и я уже зачислен студентом.
- Да-да, понимаю. Однако срок подачи заявлений на стипендию давно истек, — нашел он наконец техническую отговорку.
Что удовлетворит подлеца? Пикантные подробности семейной распри Барреттов? Или ему нужен скандал? Чего он хочет?
- Мистер Томпсон, когда я поступал в вашу школу, я не знал, что так случится.
- Разумеется, мистер Барретт, однако должен вам сказать, что, по моему мнению, нашей администрации не следует вмешиваться в вашу семейную ссору. Весьма, повторяю, прискорбную.
- О'кей, — сказал я, вставая. — Я вижу, к чему вы клоните, на что вы намекаете. Но я не собираюсь целовать жопу своему отцу ради того, чтобы ваша школа получила собственный Барретт-холл.
Уже уходя, я услышал, как мистер Томпсон произнес:
- Это несправедливо.
Я был полностью с ним согласен.

      Дженни получила диплом в среду. На церемонию в Кембридж приехали ее многочисленные родственники из Крэнстона и Фолл-Ривера и даже какая-то тетка из Кливленда. По предварительной договоренности я не был представлен в качестве жениха, а Дженни не надела обручального кольца, — чтобы никто раньше времени не обиделся, что не попал на свадьбу.
- Тетя Клара, это мой друг Оливер, — говорила Дженни, неизменно добавляя: — Он еще не закончил колледжа.
Родственники толкали друг друга в бок, шептались, строя разные предположения, но ничего не могли выведать ни от нас с Дженни, ни от Фила, который, думаю, был рад уклониться от обсуждения любви двух атеистов.
В четверг я приобрел равный с Дженни академический статус, получив диплом Гарвардского университета, и тоже с отличием. Мало того, будучи старостой курса, я возглавлял процессию выпускников, шествовавших к своим скамьям. А значит, шел впереди даже самых лучших супермозгов, получивших дипломы "с высшим отличием". Я чуть было не сказал этим типам, что мое лидерство явно доказывает правильность моей теории: час на стадионе стоит двух в библиотеке. Но воздержался — пусть радость будет всеобщей.
Понятия не имею, был ли там Оливер Барретт III. В выпускной день во дворе университета собирается не меньше семнадцати тысяч человек, и я, конечно, не разглядывал их в бинокль. Полагавшиеся мне два родительских билета я отдал Филу и Дженни. Разумеется, мой отец мог сесть вместе с выпускниками 1926 года. Но зачем ему это? Банки ведь в тот день были открыты.

      ***

      Мы поженились на той же неделе, в воскресенье. Причиной, по которой мы не пригласили родственников Дженни, было опасение, что отсутствие Отца, Сына и Святого Духа окажется чересчур мучительным испытанием для набожных католиков.
     Бракосочетание состоялось в Филлипс-Брукс-хаузе, старинном здании в северной части Гарварда. Руководил церемонией Тимоти Бловелт, унитарный капеллан колледжа. Естественно, присутствовал Рей Страттон, а также Джереми Наум, мой старинный приятель по школе в Эксетере, который предпочел Гарварду Амхерст. Дженни позвала свою университетскую подругу и — возможно, из сентиментальности — ту высокую неуклюжую девицу, с которой работала в отделе выдачи книг Рэдклиффской библиотеки. Ну и, конечно, был Фил.
     Фила я поручил Рэю Страттону. В смысле, чтоб тот не волновался. Но Страттона самого надо было успокаивать! Так эта парочка и стояла, молча подкрепляя друг друга в предвзятом убеждении, что эта самодельная свадьба (как назвал ее Фил) превратится (как предсказывал Страттон) в невероятный фильм ужасов. И лишь потому, что Дженни и я должны были сказать несколько слов друг другу.
     Собственно, мы уже видели, как это делается, когда одна из музыкальных подруг Дженни, Мария Рэндолл, выходила замуж за студента-архитектора по имени Эрик Левенсон. Все выглядело очень красиво, и мы прямо-таки заразились этой идеей. - Вы готовы? — спросил капеллан.
- Да, — ответил я за нас обоих.
- Друзья! — сказал мистер Бловелт, обращаясь к гостям. — Мы собрались здесь, чтобы стать свидетелями соединения в супружеском союзе двух молодых людей. Послушаем же слова, которые они решили сказать друг другу в эту священную минуту.
Невеста говорила первой. Дженни повернулась ко мне и прочла выбранное ею стихотворение. Оно было очень трогательное — особенно, наверное, для меня, ибо звучал сонет Элизабет Барретт Браунинг:
Когда, возвысясъ, души наши встанут гордо С колен в молчании, лик к лику, чтобы быть, Быть ближе, ждать, пока огонь не опалит Растущих крыльев, все же жить не долго Нам суждено. Подумай. В высях горных Чтоб не пустить нас, станут ангелы кружить, Кружась взмывая ввысь, чтоб уронить, Нимб золотой небесной песней в горло Молчанью нашему.
Боковым зрением я видел Фила Кавиллери. Он был бледен, губы его дрожали, в глазах изумление и обожание. Дженни дочитала сонет, который заканчивался словами, похожими на молитву:
Навеки б нам с тобой Остаться на земле, в любви, в борьбе Со страхом зла, с изменчивой судьбой, С тоской покоя, с верностью судьбе, Найдя любви приют, чтоб стороной Прошло бы время смерти, тьмы и бед!
Наступил мой черед. Мне трудно было найти стихотворение, которое я мог бы прочесть, не краснея. В смысле, не буду же я стоять и мямлить какую-нибудь сентиментальную чушь. Однако отрывок из "Песни большой дороги" Уолта Уитмена, хоть и немного короткий, позволил мне выразить все, что я чувствовал.