Вертинский превратил моду в поэзию. Часть 1

Часть II

21 марта исполнилось 115 лет со дня рождения Александра Вертинского. Меня коробит, когда его называют "эстрадным исполнителем" или "шансонье". Я приемлю только "поэт". Поэт, который исполнял свои стихи. Даже не "бард", потому что "бард" - это другое поколение и другая среда.

Его тексты заставляют нас смеяться и плакать, и думать: "Почему не я это написал, и получится ли: так просто и так здорово". Белогвардейский генерал Слащов говорил о его стихах: «Господа, мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать. А он умеет». Записей осталось немного, и порой потрясают именно те стихи, которые можно только прочитать, а не услышать.

Так вот, когда читаешь Вертинского, все время попадаются упоминания одежды, духов, аксессуаров. Эти маленькие детали, проскальзывают мимо при первом прочтении и тем более, когда играет CD или кассета. Подумаешь, "платье Maison Lavalette" - для рифмы, наверное, поставил. Но они расставлены так часто! Они повторяются. Они дополняют друг друга. Они меняют смысл песен и связывают их между собой. Эти "фишки" - смальта в мозаике, а не хаос пятен.

Я даже не буду писать о "Злых духАх" (1925). У самого большого фаната парфюмерии среди поэтов Бодлера не найти гимна действительно существующим духам, а не какому-то абстрактному запаху. Воспетые Вертинским Nuit de Noel от Caron, выпускаются до сих пор…

Возьмем "Ваши пальцы" (1916):

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль
Ничего теперь не надо нам,
никого теперь не жаль.

Обычно считают, что пальцы пахнут ладаном оттого, что женщина умерла, и на нее кадят во время отпевания. Но вот другое толкование: ладаном пахли ее любимые духи.

Свет проливает "О шести зеркалах" того же года:

У меня есть мышонок. Приятель негаданный,
В моей комнате, очень похожей на склеп,
Он шатается, пьяный от шипра и ладана,
И от скуки грызет мои ленты и креп.

Мы можем предположить, что шипр - это запах одеколона героя, а ладан - духов женщины, которая к нему ходит. Тем более, что похожая тема возникает в "Псе Дугласе" (1917):

В нашу комнату Вы часто приходили,
Где нас двое: я и пес Дуглас,
и кого-то из двоих любили,
Только я не знал, кого из нас

Дальше про Дугласа: "Он любил духи и грыз перчатки". Годом раньше мышонок грыз ленты. В "Шести зеркалах" герой умирает из-за "маленькой, злой, ограниченной женщины". В "Дугласе" женщина тоже злая, бесчувственная и любит только собаку, но умирает сама, как в "Пальцах". А в меланхоличной "Пей, моя девочка" (1917), герой обращается к пришедшей к нему и лежащей в кровати "девочке": "Наши сердца, как перчатки изношены". Такая вот загогулина...

Зато в 1934 году ("О моей собаке") все переворачивается. Герой Вертинского уже не "умирает в шести зеркалах". Он стал ироничнее и суше и обращается к своему песику: "Вы не любите женщин, а я обожаю. Вы любите запахи - а я нет".

"Лилового негра" (1916) знают все. Хотя бы потому, что его пел Жеглов в "Место встречи изменить нельзя". Как заканчивается песня? "И снится мне, в притонах Сан-Франциско лиловый негр Вам подает манто". В общем, героиня легко себя ведет на Западном побережье. Не так все просто. Настораживает уже то, что негр "подает", а не "берет", то есть она выходит из притона. Куда? Баллада о седой госпоже (1922): "Это смерть подает манто. Это смерть Вас зовет в ничто".

Бесов в русской традиции называли "муринами" (маврами) или "ефиопами". Углубляться в символизм и выводить, что лиловый негр - это бес, который уводит героиню в ад, слишком мудрено. Вертинский - все же не Брюсов и не Белый. Хотя, кто знает, у него много православных цитат. Но, все таки, от истории авантюристки мы идем к чему-то более сложному, непонятному и захватывающему.

Еще узел связанных строк. Коварная женщина уходит, закутавшись в меха. Вспомним манто! Начинается он "Трефовым королем" (1918). Возлюбленная бросает поэта ради богача, потому что "из песни его (поэта -Кр-Он.) даже самой умеренный Все равно не сошьешь горностаевый сак". Через 12 лет и не в России, а в Германии Вертинский напишет: "Но ты уйдешь холодной и далекой, укутав сердце в шелк и шиншилла". И с точностью до наоборот у певицы, «скомканной, обезличенной» жестоким любовником-скрипачом «давно уж немоден, давно неприличен кротовый жакет с легким запахом амбр» («Концерт Сарасате» , 1927)

Духи и меха оказываются символом влюбленности, грусти, надрыва, темы, проходящей через все творчество Вертинского, как назвал ее Александр Васильев в «Красоте в изгнании».

И развеется от несчастной любви можно также, занявшись собой, примерив в очередной раз маску денди, кочующего по миру, никого не любя («Все, что осталось», 1918):

Закажу себе туфли к фраку…
Ничего, как-нибудь проживем.

Или усталой от мужчин рафинированной femme: «Ваши платья надменно-печальны, «Испано-сюиза», 1928)

Когда люди вокруг оказываются «неживыми, нарисованными», как в «Кино-кумире» (1934) или в Femme Raffinee (1933) , вещи обретают душу. “Шелестят, вспоминают объятья В гардеробах усопшие платья» (Баллада о седой госпоже). Эти строки, кстати, прямо продолжают декадентскую традицию, в которой втречаются и бодлеровское «Я старый будуар, Весь полон роз поблелых И позабытых мод…» и «Отсвет на крыльце пустом льется, как муар, играя» Анри де Ренье.

Отличие Вертинского в том, что он не уходит от людей в башню из слоновой кости, гранатовый павильон или на худой конец маленький домик эстета под Парижем, набитый диковинами. Он - не надломленный нарцисс или треснувшая ваза, он умеет радоваться сквозь слезы и любить жизнь. Может быть, поэтому, чем дальше, тем меньше у него в стихах становится духов и манто и тем больше строк, вроде «Любовь мою тихо и бережно я несу, как из церкви свечу»

Продолжение следует

Арсений Загуляев