Наглость искусства

Sois insolent, c’est la seule chance!
Будь наглым – это единственный шанс!
М.Бланшо

Наглость как особая форма поведения может иметь разный культурный смысл. Морис Бланшо в эссе “О наглости как виде изящных искусств” писал: “Наглость - отнюдь не бесполезное искусство. Это средство оставаться верным себе и превосходить других во всех обстоятельствах, когда они имеют иные преимущества. Это также волевое желание отвергать общепринятое, привычные стереотипы”. Дендистское правило «удивлять неожиданностью», ориентированное именно на ломку стереотипов, создавало благоприятную почву для особой формы наглости. Денди как лидеры моды, казалось, дерзко состязались между собой, испытывая на прочность общественные условности.

В дендистских манерах нередко чувствовался специфичный алгоритм – джентльменская вежливость в сочетании с холодной наглостью. Браммелл был мастером этого иронического стиля – избыточной любезности, за которой сквозило скрытое высокомерие или даже презрение. Демонстрируя изощренный риторический эквилибр, он смущал собеседников, заставляя их краснеть или прикусить язык. Все знаменитые остроты Браммелла выдержаны именно в этом стиле: “Вы это называете фрак?” (в ответ на вопрос о качестве фрака) или “Я не могу считаться элегантным, раз Вы отмечаете это” (после комплимента в свой адрес).

В разговоре преувеличенно-саркастическая любезность производила деструктивный эффект – сомнения и дискомфорта. «Изысканная вежливость таила в себе еле заметные негативные знаки, образуя смешанное послание», - пишет Домна Стантон об этом сложном искусстве. Тот, к кому обращались, пребывал в недоумении, не понимая, то ли над ним издеваются, то ли говорят серьезно. Реагировать на это было гораздо сложнее, чем на элементарную грубость, поскольку ирония была неожиданной и тонкой.

Вот Пелэм, денди из романа Бульвера-Литтона, беседует с вульгарной светской дамой:

« - Вы ездили в Бат прошлой зимой, мистер Пелэм?
- Нет, леди Бэбелтон, к сожалению, я был в менее аристократическом месте.
- А где именно?
- В Париже.
- В самом деле? А вот я никогда не бывала за границей. Я считаю, что лицам высокого звания незачем уезжать из Англии, они должны оставаться там и поощрять промышленность нашей страны.
- Ах! – воскликнул я, дотрагиваясь до шали леди Бэбелтон. – Какой миленький манчестерский узор!
- Манчестерский узор! – в ужасе вскричала вдова пэра Англии. – Да что Вы, это самая что ни на есть настоящая индийская шаль; неужели, мистер Пелэм, Вы всерьез думаете, что я ношу вещи, изготовленные в Англии?
- Тысячу раз прошу прощения, миледи! Я ничего не смыслю в нарядах; но возвращаясь к тому же вопросу, я вполне разделяю Ваше убеждение, что мы должны поощрять нашу промышленность и не ездить за границу»…

В этом «невинном» разговоре леди Бэбилтон два раза попадает в ловушку дендистской иронии: - по поводу «менее аристократического» Парижа и в связи с «непатриотичной» индийской шалью. В каждом случае сарказм облечен в форму изысканной вежливости, так что не понимающий издевки может и впрямь подумать, что, к примеру, Пелэм «ничего не смыслит в нарядах» и искренне призывает поощрять английскую текстильную промышленность. Но дама, к счастью для себя, так глупа, что не понимает своего проигрыша.

Эффект дендистской издевательской вежливости усиливался благодаря позе холодного равнодушия, проистекающей из правила «ничему не удивляться». Сочетание наглости и апатии создает впечатление ленивого превосходства, подкрепленного умело-небрежной расслабленностью в стиле «La Sprezzatura». Непроницаемое выражение лица тоже способствовало этому ощущению власти, тотального контроля ситуации. Такие приемы визуальной тактики, как рассматривание человека в лорнет или, напротив, «незамечание» в упор, также относятся к этому смысловому полю.

Барбе Д’Оревильи, анализируя характер Браммелла, неоднократно отмечает особую присущую ему дерзость. Это и есть разновидность той дендистской наглости, о которой мы ведем речь. «Для того, кто ею обладает, дерзость – наилучшая защита, какую только можно найти против столь часто враждебного нам тщеславия других, и она же самый элегантный плащ, скрывающий недостатки, которые мы сами в себе находим».

Однако подлинно дендистская дерзость, по мнению Барбе Д’Оревильи, возможна только на фоне грации, или изысканной любезности. Они оттеняют друг друга, только выигрывая в сочетании: «Без Дерзости Грация походила бы на бесцветную блондинку, а Дерзость без Грации может показаться слишком знойной брюнеткой». Браммелл в высшей степени владел этим искусством дозированного остроумия и продуманной дерзости. “ Он смешивал в равных долях страх и любезность и составлял из них магическое зелье своего обаяния ”, - писал о нем Барбе Д’Оревильи, как будто речь шла о некой алхимической формуле.

Если пропорция нарушается, то мы имеем дело совсем с другим качеством – грубостью: «Дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет» .

Это важный нюанс: ведь иногда в светских манерах проскальзывала откровенная грубость. Сошлемся на роман Бульвера-Литтона “Годольфин”, в котором дается беспристрастная картина светских нравов. Главная героиня, Констанс, описывается прежде всего как лидер моды. “Власть моды! Эту таинственную и возвышенную силу она умела направить по своему желанию. Её интуитивное знание людских характеров, такт и изящество были именно теми качествами, которые требовались для моды, и она сосредоточилась на этой сфере. Грубость, искусно чередуемая с обворожительной мягкостью и простотой обращения, только усиливала эффект. Она заставляла робеть и обеспечивала победу. И грубость вскоре даже прибавила ей популярности, поскольку она всегда была направлена на тех, чьим унижениям другие были в глубине души рады. Она никогда не высмеивала скромность или гордость, подкрепленную достоинством. Но зато ей нравилось унижать высокомерных глупых герцогинь или разбогатевших простолюдинов”.

Как видим, романист одобряет грубость Констанс, что может показаться странным. Но он делает важную оговорку: адресаты грубых реплик - “высокомерные герцогини и разбогатевшие простолюдины”, явно не заслуживающие авторских симпатий. Да и сама Констанс, что очень существенно для понимания её стратегии, по происхождению не принадлежит к знатным кругам. Она берет на вооружение “плебейскую” грубость, пренебрегая основным правилом аристократического воспитания: разговаривать со всеми ровно и вежливо независимо от социального статуса человека.

Обратимся к эпизоду, где грубость Констанс обрисована на практике: дело происходит на балу и к героине обращается её недоброжелательница, герцогиня Уинстон: “Как поживаете, мисс Вернон? Вы прекрасно выглядете. Насколько можно верить слухам о Вас?” - и герцогиня показала зубы, что означало улыбку. - “Какие слухи имеет в виду Ваша светлость?” - “Ну, я полагаю, лорд Эрфингам должен быть в курсе и я желала бы ради Вас обоих, чтобы эти слухи оправдались”. - “Дожидаться, чтобы герцогиня Уинстон что-либо сказала членораздельно, было бы пустой тратой времени для всех”, - произнесла надменная Констанс с той грубостью, которую она тогда обожала и которая сделала её знаменитой”. Когда же наконец герцогиня, не смутившись, все-таки делится с ней якобы услышанными где-то сплетнями по поводу предстоящего замужества Констанс, она получает еще более резкий отпор: “Я думала до сих пор, - сказала Констанс, - что люди, передающие чужие сплетни, достойны презрения. Но теперь я понимаю, что наиболее отвратительны те, кто сами изобретают сплетни”.

Подобный “обмен любезностями” - типичный случай из истории этикета, когда вежливость превращается в свою противоположность и более уверенный в себе из конкурентов побеждает за счет грубости или неприкрытого цинизма. Герцогиня в нашем примере, желая поиздеваться над Констанс, всё же не нарушала внешних приличий, что как раз, не задумываясь, делает Констанс. Однако она оправдывает свое поведение мотивами “мести” за погибшего отца, которым пренебрегли его аристократические друзья, и сочувствие читателя остается на её стороне.

Совсем другой случай представляет из себя ироническая грубость как проявление мизантропии и несносного характера. В романе Эжена Сю “Парижские тайны” (1842-1843) выведен герцог де Люсене, поведение которого все окружающие воспринимают как образец вульгарности. Его любимый прием - приписывать людям нелепые болезни или немыслимые увечья и затем во всеуслышанье выражать свое сочувствие. Увидев одного господина, он публично осведомляется: “Боже мой, боже мой, Вы так и не смогли отделаться от своих утренних рвот?”

Подобный розыгрыш - лишь малая часть светских промахов герцога. Его манеры не укладываются прежде всего в обычный кодекс чисто физического поведения. Он “развалился на диване рядом с маркизой, после чего закинул левую ногу на правую и схватился рукой за свой башмак”, далее он ударяет по своей шляпе “как по баскскому барабану” и отрывает стебли у вьющегося растения. В обществе он говорит “крикливым, пронзительным голосом”, ломает веера и флаконы с духами у дам, а свою неприязнь выражает ничуть не чинясь: “Как мне хочется сбросить тюрбан с этой противной жеманницы!”

В чем отличие его поведения от дендистских розыгрышей и намеренных скандалов? Денди как талантливый актер в совершенстве владеет искусством мгновенной смены ролей: язвительный укол лишь оттеняет его холодную любезность, его розыгрыши - пикантная приправа к обычной светской галантности. А герцог де Люсене по-другому вести себя не может, просто потому что таков его нрав; он всегда играет единственную роль - самого себя, и оттого его воспринимают как персонажа комедии, неприятного клоуна.

Не исключено, что такая форма поведения восходит к традиции шутовской вседозволенности: средневековое общество, к примеру, санкционировало шутовское поведение как особый жанр, уместный в определенных ситуациях, когда в карнавальной манере низвергались авторитеты и опрокидывались социальные иерархии. Вольное обращение с особами любого ранга, развязные оскорбления, вызывающие жесты считались в этом контексте нормальными. Но подобный тип шутовской наглости как узаконенного нарушения конвенций характерен именно для традиционной культуры.

В Новое время примитивная шутовская грубость сразу обеспечивает светской личности испорченную репутацию. В романе Марии Эджворт «Белинда» (1801) выведен весьма негативный образ Харриет Фреке, прямолинейной феминистки и любительницы рискованных розыгрышей. «Самоуверенность Харриет превосходила все известные примеры среди мужчин и женщин. Она была откровенно наглой, но ее наглость была наивысшей пробы – как коринфская латунь. Именно она ввела в моду манеры в духе “harum scarum”» (бесшабашные, развязные. От англ. “hare’em, scare’em” – «смути их, напугай их»).

Развязные манеры Харриет отталкивают от нее положительных героев, она вечно попадает в нелепые ситуации и, устраивая всевозможные козни, сама же нередко становится их жертвой. Неудивительно, что просвещенные и рациональные персонажи не устают потешаться над ней. Такой вариант совсем «сырой», природной бесцеремонности – полный антипод дендистской холодной наглости, наиболее удаленная от нее точка: это два полюса, противопоставленные по принципу «естественность» и «искусственность».

Конечно, порой сугубо избирательную грубость берут на вооружение и денди, однако здесь все решают нюансы. Она может быть направлена против неприятного человека или представителя “вульгарного сословия”, однако существенно, что эта грубость, или, точнее, дерзость - отрефлектированная, искусственная, и всегда преподносится в упаковке издевательской вежливости. Если искать исторических предшественников денди именно в плане дерзости, то самым близким источником будет, очевидно, особый вариант аристократической наглости: старинное «искусство нравиться не нравясь» («l’art de plaire en deplaisant») – система хитрых приемов общения, которая сложилась во французской придворной культуре XVII-XVIII веков.

Владеющий этим тонким искусством намеренно стирал границы между понятиями «нравиться» и «не нравиться». Между оскорбленным и обидчиком возникало сложное чувство взаимной зависимости, как у партнеров, играющих в одну тайную игру. Это подспудное напряжение поддерживало их интерес друг к другу, привлекая и отталкивая одновременно.

Признанным мастером «искусства нравиться не нравясь» был знаменитый герцог де Лозен. История его отношений с Мадемуазель известна по мемуарам Сен-Симона. Одна из самых знатных и состоятельных дам при дворе Людовика XIV, принцесса Анна-Мария-Луиза Орлеанская, уже в зрелом возрасте полюбила герцога де Лозена, который своим холодным обращением долго испытывал ее терпение, и даже когда она призналась ему в своем чувстве, отвечал ей лишь галантной вежливостью.

Именно эта тактика восхитила Барбе Д’Оревильи. Он подробно описал реакции Лозена в своем трактате «Денди - предшественники дендизма». Мадемуазель уже почти сделала признание – «и здесь начинается восхитительная комедия, комедия любви. Она желает, чтобы он понял, а он, прекрасно все понимая, этого отнюдь не желает. Она сама расколола лед между ними, но он отказывается сломать его до конца. Это уже и не лед, а только прозрачная, слабая пленка, однако Лозен не хочет порвать ее. Он даже не дотрагивается до нее пальцем, а ведь одного его прикосновения хватило бы, чтобы она растаяла. Лозен становится наилюбезнейшим Тартюфом, демонстрируя чудеса почтительности, чем доводит даму до белого каления. Поведение этого человека – шедевр. Из него можно выводить аксиомы и афоризмы «как влюбить в себя принцессу». Современные аналитики назвали бы действия Лозена техникой «негативного контроля», а на языке придворной культуры XVII-XVIII столетий это называлось «отказ от любви». Подробный очерк «отказа от любви» можно найти в замечательном романе мадам де Лафайет «Принцесса Клевская».

Тактика Лозена дала свои плоды. Мадемуазель испросила согласия короля на свадьбу, но свадьба была отложена, поскольку (как истинный денди!) «Лозен хотел подготовить красивые наряды и добиться, чтобы венчание состоялось во время королевской мессы». Однако этой отсрочкой воспользовались противники герцога и уговорили короля отменить свое согласие на свадьбу. Дальнейшая биография Лозена слишком богата событиями для краткого пересказа – после ряда приключений, побывав в тюрьме, он все же заключил тайный брак с Мадемуазель, которая героически вызволила его из заключения, хотя для этого ей пришлось уступить половину своих земельных владений. Но и в браке он проявлял все ту же дендистскую наглость. Но и принцесса постепенно поняла, как надо действовать, чтобы «нравиться не нравясь». Как-то раз, убедившись, что Лозен ей изменяет, она согласилась простить его при одном условии: она стояла в конце длинного коридора, а он должен был проползти все расстояние к ней на коленях - что и было исполнено.

При дворе Лозен был виртуозным кавалером, но проявлял жестокость по отношению к своим врагам, не щадил и женщин. Принцесса Монако имела несчастье навлечь на себя его гнев, и он отомстил ей с изощренным садизмом: «В один из летних дней он приехал в Сен-Клу; Мадам и ее придворные дамы в поисках прохлады сидели на каменном полу, а принцесса Монако полулежала, откинув руку. Лозен принялся любезничать с дамами, обернулся, да так ловко, что наступил каблуком принцессе Монако на ладонь, крутанулся и вышел. У принцессы Монако достало сил не вскрикнуть и промолчать». В этом эпизоде поражают два момента: дополнительный поворот на каблуке, чтобы сделать больнее, и реакция принцессы – ее сдержанность, по силе симметричная продуманной жестокости герцога.

Эта особая садистская дерзость в обращении с женщинами не раз проявлялась в позднейшем дендизме – от колких замечаний Браммелла по поводу неудачных дамских нарядов до язвительных реплик Бодлера в мизогинистском духе. Холодная наглость как верное средство обратить на себя внимание долгое время оставалась в арсенале денди.

Ольга Вайнштейн.
Фрагмент из книги "Денди: мода, литература, стиль жизни".
Подробнее о книге